Протяжность русского пространства
Душа нуждается в
пространстве, как и пространство в – душе.
Не дай мне Бог сойти с ума…
…
Как раз
тебя запрут…
Душа следует за горизонтом,
пространству надо уловить душу живу, без неё – оно бесхозно. Безысходно человек
раздвигает границы, законы природы ограничивают его.
Мы оглядываем
пространство, данное русской душе в её ощущениях. И сколько бы не сжималось оно
по периметру границ, оно – неоглядно, безоглядно, оно – душа. Оно трепещет в
перекличке русских поэтов:
О, Русь моя! Жена моя! До боли…
Мне избы
серые твои…
Тебя
жалеть я не умею…
Прощай,
немытая…
Москва…
как много в этом звуке
Для сердца
русского…
Как на
Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых
коленях стоят города.
Как много
в нём отозвалось!
Увы нам,
наш климат для нас нездоров…
Но знаю –
набухнут исподтишка
И лопнут
настырные почки!
Попробуй,
пожги только, дурья башка,
Мои
гениальные строчки.
Эмиграция во внутрь и во
вне – судьба русских литераторов. Она стала и судьбой Героя Нашего Времени.
“Поскольку Россия
привыкла исторические вопросы решать географически, этой стране принадлежит
столь большое место в пространстве, что ей не так уж легко найти своё место во
времени”. Томами эссеистики (2005г.) Михаил Эпштейн возвращается в литературное
пространство родины. Зато Михаил Эпштейн удачно вписан героем в литературу
нашего времени. Поскольку он сам является героем своей Кастальской эссеистики.
Где всё рождается из ничего. Мы присутствуем при рождении слов. Он являет собой
пример успешного выживания за пределами русского пространства.
И правильно сделал, что
эмигрировал. Спас мозги, и свои, и своих детей. Потому что, если мозги твои не
утекут добровольно туда, где ты можешь жить и работать с достоинством, то здесь
твои мозги высосет за бесплатно отечественная оборонка, или “наукъ” с
образованием. А как же, надо же повышать обороноспособность этой несчастной
страны, в которой гроша ломанного не стоит интеллект, душа и сердце
человеческое. Потому что, там – science, а здесь “наукъ” с твёрдым знаком от слова порка. Вот от этой порки эмигрируют русские литераторы и учёные в развитые страны.
Михаил Эпштейн
культуролог, футуролог и создатель новых слов предлагает термин Амероссия. Ибо
питаясь не от одной культуры, а от двух, вдохновляешься за двоих. И в этом прав
талантливый мыслитель. Но при слове Амероссия всплывает в памяти Бенедикт из
известного романа “Кысь” Татьяны Толстой (2000г.). С одной стороны Бенедикт
напоминает американского студента профессора Татьяны Толстой. Ученика, который
не понимает, зачем ему книги-то читать, если он писать уже умеет. А с другой –
это российский безудержный книгочей, который перечитал уже всё, что на крюк попалось,
на все буквы алфавита, стесняющийся, правда, своего неандертальского хвоста.
Не-то атавизма, не-то последствия. Бенедикт – это плод амероссийской культуры.
Сам Михаил Эпштейн
гораздо более успешный плод амероссийской культуры. Хотя бы уже потому, что не
бляшки получает, как Бенедикт, и не из выплатного окошечка, которое на уровне
пупа проверчено. И не приходится ему чувствовать, “что такое есть государственная
служба, ея же и сила, и слава, и власть земная, во веки веков, аминь”. Он –
человек, состоявшийся в условиях финансовой поддержки, и оптимистично прогнозирующий
будущее. У Бенедикта-то в “Кыси” всё сгорело, и кончился роман ничем, из-за
чего многие российские читатели его не понимают. Может амероссийским это по
плечу. Только до этого бы дожить. Пожар в завершении “Кыси” символизирует
совершенную бессмысленность интеллектуального подвижничества в Фёдор-Кузьмичске,
где проживал Бенедикт. Хранитель огня, интеллигент из Прежних – на этом же огне
и горит. Это разумеется итог российский, хотя Татьяна Толстая очень
амерстаралась, проникая и приникая к обеим культурам и языкам. Иногда кажется,
что это усовершенствованный временем язык Шекспира придаёт Эпштейну оптимизма в
его футурологических изысках.
А вот у гениального Саши
Соколова и вовсе безо всяких амерпритязаний, всё очень просто:
Вот она, моя отчизна,
Нипочём ей
нищета,
И прекрасна
нашей жизни
Пресловутая тщета!
Тоже эмигрант, но без
оптимистических футуропобуждений. И ни двуязычие, и ни даже более язычие автора
его к оптимизму не сподвигли. Похоже, что таков и есть Герой Нашего Времени –
задумчивый эмигрант мира, выживающий из одной культуры в другую.
“Щи не лаптем хлебаем
покудова”,– размышляет раздвоенный герой Дзындзырела одного из романов трилогии
Саши Соколова,– “грустновато, тем не менее, между собакой на просторе родимых
рек”. “Распрекрасно снаружи – родина. Вроде – мать, но хитра поразительно,
охмуряет. Поначалу всё кажется – земля, как земля, только бедная, нету в ней
ничего. Но обживёшься, присмотришься – всё в ней есть, кроме валенок”. И
приобретя по счастью халявы два валенка на двоих – одному левый, другому
правый, можно обскакать инвалидным образом это вязкое, снежное пространство с
детворой на закукорках, со смехом и снежками.
Трилогия Саши Соколова
таинственна. В ней звучит протяжность русского рока. Роковая двойственность
героя, роковая задумчивость взгляда
на восточные дали, откуда восходит солнце, роковая оглядка на осуждающий и дразнящий западный ветер.
“Заберёшься на гору хлама
передохнуть – дух займётся: сторонушка хоть куда… и дымки отечества
повсеместно, как в то восстание – мусор тлеет по-тихому, панорама – куда ни
плюнь. И такая к ней близость внутри щемит, что домой возвращаться – да ну его”.
“Россия – матерь огромна,
игрива и лает, будто волчица во мгле, а мы ровно блохи скачем по ней, а она по
очереди выкусывает нас на ходу, и куда лучше прыгнуть, не разберёшь, ау,
никогда”. “…– прощай-ка, не свидимся, преогромна волчица – раскинулась”.
Они уезжают навсегда, но
иногда возвращаются. Либо возвращаются своими книгами, своими Героями Нашего
Времени. И время наше растягивается вместе с пространством. Растягивается в
непреодолимую странность, в нашу нездешность и иностранность. И чем более мы
здесь повязаны своей безвыездностью, тем более мы здесь иностранны. И тогда
выехавшим навсегда вновь приходится нам, оставленным здесь, завидовать. Именно нашей
иностранности.
Русское пространство
наиболее всего прикинулось временем и глядит в нас бездной, зияющей безответно.
Русская проза даёт нам урок протяжного погружения в глубинную природу времени.
В его иностранность в пространстве.
“Что за чудесная, неотмирная
такая страна, в восхищении застывает посетитель”. И они восхищаются нашими
валенками и прочими нашими манатками, которые “просятся вон”. А мы тщимся напяливать
их джинсы и кроссовки, и всё равно поражаем посетителей взглядом своего
неотмирного инобытия. Взгляд, застрявшего во времени навсегда в ожидании
вечности.
Лермонтов обозначил
своего Печорина Героем Нашего Времени с прописной буквы. Так ему хотелось
продлить своё время в вечность.
Современный автор Героя
Нашего Времени – это интеллектуал-эмигрант, либо переселившийся за океан, по
преимуществу на запад (М.Эпштейн, Саша Соколов, Т.Толстая), либо ушедший в глубину
веков или даже тысячелетий мировой мифологии (Леонид Латынин). Но весь его
интеллект при этом развёрнут в сторону родины. Например, успешный и усердный
эссеист Михаил Эпштейн наблюдает оставленное им протяжное, необустроенное и
оброшенное пространство в ностальгический телескоп, или микроскоп, или в лупу:
слезинки-росы, пробелы-прорухи,
каплю на берёзовом листе. Нет, не берёзы! Нет,
не тебя так пылко я люблю! Люблю, но странною любовью.
Странность этой
неотмирной страны давно уже стала вечностью. Вечность вяжет нас любовью к отечественной
словесности. Мы понимаем друг друга с полуцитаты и уходим навсегда непонятыми.
Мы и наши странные Герои Нашего Времени.
Пишется русская проза
долго. Она пишется в стол, горит в печке, последней запиской посылается отдельной
бутылкой. Это не скоропортящийся продукт. Русская проза имеет тонкий
выдержанный аромат, и безудержно разнообразна по вкусу. Интересно, что “Кысь”
Татьяной Толстой работалась около пятнадцати лет, “Русская правда”(2003г.)
Леонидом Латыниным – более тридцати лет, трилогия (Школа для дураков-1973,
Между собакой и волком-1979, Палисандрия-2577,2044?!) Саши Соколова – это
вечность советских будней, ставшая легендой. А Михаил Эпштейн (Знак
пробела-2004) разменял уже третье тысячелетие и угадывает словесность будущего
и будущее российской словесности. Её виртуальные возможности для внесистемного
мышления.
Правда, ради
оптимистичного прогнозирования амероссийской культуры иногда приходится приносить
в жертву русскую философию. Искусство изначально, ведь, связано с языческой
жертвенностью.
“Человек, мыслящий
по-русски, всегда чувствовал себя гадким утёнком среди настоящих мыслителей –
таких, как Платон, Декарт, Спиноза, Гегель, Шопенгауэр, Хайдеггер. Они строили
свои системы философии и методы философствования, а русский мыслитель шатался
между ними, вытягивал яркие ниточки из той или другой ткани и заново сплетал
обрывки. Куражился, заносился – но в общем-то тосковал, поскольку ему негде
было преклонить главу”. Эпштейн справедливо замечает, что русские философы
создавали не философию, а мыслительную среду обитания, вроде писания друг другу писем.
Но с другой стороны,
трудно себе представить гадким утёнком Николая Бердяева с его свободолюбием и
оправданием творчества. Или, скажем, трудотерпца Алексея Лосева. Да и
вдохновенного Владимира Соловьёва. Вряд ли бы они стали так самоуничижаться.
Тем более, что наши космисты не увязали до такой степени в русском
пространстве, чтобы бить себя в грудь, оглядываясь на запад. Да и на восток
тоже.
Интересно, а сам Михаил
Эпштейн чувствует себя Эпштейном, или мыслящим по-русски гадким утёнком среди
настоящих мыслителей Запада? Ведь премию LIBERTY он всё-таки получил не за “гадкую”
российскую словесность, а как свободный лебедь, перелетающий океан в обе стороны.
А у нас тут действительно
редкая птица долетит до середины реки. И остаётся русским мыслителям писать
друг другу письма и отправлять их “наземным”. Оттого, наверное, у нас жуткие
такие очереди на почте. Или на “почуле”, как её ласково называет Саша Соколов.
Вот и Татьяна Толстая со
своим романом “Кысь” вернулась на родину. Наша неотмирная, непереводимая
словесность, кроме мыслящих по-русски, вряд ли кому-нибудь понятна. “Кысью”
Татьяна Никитична улучшила свой издательский рейтинг настолько, что стала
издавать книгу за книгой своих прежних рассказов и эссе под всё новыми
названиями. Названий, по преимуществу четырёхбуквенных, она перебрала много. Отдавая,
таким образом, дань своей филологической профессии, она закрутилась в
издательский круг. И очередная её книга, наверное, не случайно получила
название “Круг”(2005).
Такое впечатление, что
круг замкнулся. На фоне безудержной графомании и словоложества авторы, по
которым плачет кипарисовый ларец русской словесности, перестают писать.
Правда, с кипарисом
связаны грустные ассоциации. Древние греки гробы делали из кипариса и высаживали
кипарис на кладбище. Добытые из пушкинского кипарисового ларца стихи и “Медный
всадник” были опубликованы посмертно. “Кипарисовый ларец” Иннокентия Анненского
тоже опубликован посмертно. Судьба Кипариса в греческой мифологии трагична. И
всё-таки тень кипариса спасает от солнечных ударов судьбы.
Возможно, что в русской
литературе этап почтовой близости с читателем завершён. И кто-то перестаёт
писать, так же, как наши внуки перестают читать. А в большинстве своём
литераторы будут соревноваться в демонстрации сюжетного мастерства. Но можно
уже спокойно скользить взглядом по бумаге, вспоминая “Курочку Рябу” и “Репку”,
которых на переломе двух веков переписывал Бенедикт для будущих поколений. И записку,
посланную Дзындзырелой отдельной бутылкой.
Поспи, Гомер!
К тебе
идёт письмо.
Литературная переписка с
читателем обратилась в сон. Мы проснулись на пороге литературы пауз и пробелов.
Мы проснулись в паузе… Пауза даст возможность нашим внукам упражняться во внесистемном
мировосприятии. И, может быть, в пробелах проступят новые знаки русской
словесности.
Но оставим футурологам
новые знаки и пробелы и вернёмся к Герою Нашего Времени русского литературного
пространства.
Я не случайно вновь
обращаюсь к трём кирпичикам современной русской словесности. К роману “Кысь”
Татьяны Толстой, трилогии Саши Соколова, к “Русской правде” Леонида Латынина.
Латынин создаёт миф о русской правде. Правда в том – что она миф. История
литературы о правдоискателе и о Герое Нашего Времени завершилась отысканием
абсолютно мифологического героя. В романе “Кысь” – герой
анекдотично-мифологичен. Этот роман при куртуазном рассмотрении может даже
показаться компактным сборником анекдотов-мифов о великой неотмирной стране,
именем Фёдор-Кузьмичск. Мифология Леонида Латынина предсказательна. Он
предсказывает большое будущее мифу о медвежьей берлоге. Но роман “Русская
правда” – это не политическое предвидение медвежьего фарса нашей
действительности. В нём есть глубинное предчувствие берложьей правды русской
трагедии.
Эти три автора
показательны своей начитанностью и необычностью своих героев. Их герои несут
бремя этой начитанности вплоть до её отрицания. Либо анекдотичным
неандертальством своим (Бенедикт – “Кысь”), либо откровенно животной
косолапостью (Медведко – “Русская правда”), либо раздвоенностью,
растроенностью, игрою лица и рода от мужского до среднего (герой “Школы для
дураков”, Дзындзырела – “Между собакой и волком” и Палисандр в “Палисандрии”).
Новый мифический Герой Нашего Времени – по-прежнему изгой. Но
это уже не скучающий денди, обольщающий женщин. Не изящный офицер Печоринского
типа, тоскующий по приключениям. Это активное, жизнедеятельное существо:
анекдотично-мифологическое и гиперсексуальное. То есть “хоть щас долой портки
и шутки шути”. Главное, что у этих модерновых героев всё при всём и всегда наготове. У Бенедикта – уд срамной, а у Палисандра – зизи, не растеряются. Медведко тоже всегда готов облапить и медведицу,
и Ждану, в зависимости от обстоятельств мифа.
Это плод либо изысканной
иронии и искристого смехотворчества, как в случае романов Саши Соколова и
Татьяны Толстой. Либо плод мифологизированных молитвенных медитаций, как в
случае Медведко из “Русской правды”. В любом случае это плод изощрённого
интеллекта. Не просто светский изгой, а эмигрант мира. Он и не там, и не здесь.
И возраст героя – не определён. Он занесён на родину не-то из Америки, не-то из
космоса, не-то из глубины тысячелетий.
Например, Бенедикт
оказался на родине после Взрыва. Но Взрыв этот очень напоминает Большой взрыв
начала Вселенной. Бенедикт любит читать и переписывать прочитанное. Дзындзырела
переселяется через Лету, перебегает то на одну, то на другую сторону Леты на
точёных. Герои Саши Соколова пишут записки, письма и стихи. Герой Леонида
Латынина Медведко создаёт молитвы и новую историю сотворения мира, хотя вроде
бы сын медведя и воспитание получил в берлоге.
А ещё они наблюдатели
звёздного неба и дают созвездиям имена. Бенедикт видит в небе Корыто, да Миску,
да Хвощи, да Ноготки, да Пупок. Дзындзырела-точильщик рассказывает: “Там, по
правую руку, Стожары-пожары горят, тут, по левую – Крылобыл, косолапый стрелок.
Позади у меня Медицинские Сёстры, впереди Орина-дурина и чадо её Орион. Много
бродил я по мироколице и много созвездий определил. Есть – Бобылки, есть
Поручики, Бакенщики, Инспектора. Есть Запойный Охотник. Наблюдается созвездие
Пожилых. Зимарь-Человека звёзды”.
У Леонида Латынина о
Медведке-Емеле сказано,– “на стол поставили семь ковшов вина, как звёзд в ковше
Большой Матери-Медведицы, прабабки нашего Емели, что попала на небо, спасаясь
от пожара”.
Герой “Палисандрии” тоже
не чужд астрономических наблюдений. Отправившийся в эмиграцию Палисандр
обнаружил, что “Милки-Уэй” никуда не ведёт, то есть его Кремлёвская явка провалилась
и жизнь надо начинать сначала.
Во всяком случае, они не
менее интеллектуальны, чем наш мыслящий по-русски футуролог.
Но все, отсутствующие
здесь, испытывают жестокую эмигрантскую грусть, продолжая грустить и в ином
мире. На что жалуется в своих посмертных записках Палисандр Дальберг.
“Родина! Мы ли не
прикипели к твоим щедротам всем тщедушием наших астралов. И не наши ли судьбы сплетаются,
о Россия, в твою”.
В отличие от них,
внутренние эмигранты глубоко в себя и в иные пласты истории и мифологии грустят
о странных и неотмирных Героях Нашего Времени. И смотрятся в них, как в своё
отражение.
Все мы эмигранты сказочно
великого утраченного пространства-времени и несём печать мировой скорби по
иллюзиям несбывшегося и по сбывшимся сказкам отечества. Это родина разбитого корыта,
и родина белого бычка; тут и раки зимуют, тут и поджидающая страждущего
Кузькина-мать. Не всякий сунется, но всякому охота.
Важно одно – что родина
разбитого корыта выплёскивает своих мыслящих младенцев на все стороны
космического пространства особенно безжалостно. Что ей все эти гадкие утята,
если она убеждена в своей лебединой космической непорочности.
17 марта, 2006г.
Литература:
1.
М.Эпштейн
“Знак пробела” 2004г. “Все эссе: Из Америки. В России.” 2005гг.
2.
Саша
Соколов “Школа для дураков” 1973г. “Между собакой и волком” 1979г. “Палисандрия”
2577,2044гг.
3.
Т.Толстая
“Кысь”2000г. Переиздания “Ночь” – “Круг” 2001–2005гг.
4.
Л.Латынин
“Русская правда” 1969 –2003гг.